Ги де Мопассан

Папаша Амабль

Глава 1

Над обширной бурой равниной нависло мокрое серое небо. Неподвижный сумеречный воздух словно отяжелел и сгустился от запаха осени, тоскливого запаха голой, сырой земли, палых листьев и увядшей травы. Кое-где в полях еще работали крестьяне, ожидая, когда зазвонят к вечерне и можно будет вернуться на фермы, соломенные крыши которых проглядывали там и сям сквозь нагие ветви деревьев, защищающих яблоневые сады от ветра.

У придорожной канавы, на куче тряпья, сидел, растопырив ножки, ребенок, совсем малыш; он играл картофелиной, то и дело роняя ее себе на рубашонку; рядом, на поле, согнувшись вдвое и задрав зады, пять женщин сажали рапс. Быстрым заученным движением они втыкали заостренную палку в глубокую проведенную плугом борозду, опускали в лунку рассаду, уже немного блеклую и скособоченную, присыпали корень землей и двигались дальше.

Проходивший мимо мужчина с кнутом в руке и в сабо на босу ногу поравнялся с ребенком, взял его на руки и поцеловал. Одна из женщин тут же распрямилась и подошла к нему. Рослая, краснощекая, с волосами цвета-соломы, — . — широкая в бедрах, талии и плечах, эта девушка казалась настоящей крупной нормандской самкой.

Решительным тоном она бросила:

— А, это ты, Сезер! Ну что?

Мужчина, унылый, тощий парень, промямлил:

— Да ничего. Все также.

— Не соглашается?

— Ни в какую.

— Что будешь делать?

— Почем я знаю?

— Сходи к кюре.

— Ладно.

— Прямо сейчас иди.

— Ладно.

Взгляды их встретились. Парень все еще держал малыша на руках. Потом снова поцеловал его и посадил на кучу женских тряпок.

На горизонте, между двумя фермами, виднелись лошадь, тащившая плуг, и человек, налегавший на него. Лошадь, плуг и пахарь медленно перемещались на фоне закатного неба.

Девушка допытывалась:

— Чего твой отец говорит?

— Говорит, не согласен.

— Почему не согласен?

Парень жестом указал на ребенка, которого опустил на землю, и глазами

— на человека, шедшего вдалеке за плугом.

— Потому как дите — от него. Девушка сердито передернула плечами.

— Подумаешь! Все и так знают, что оно от Виктора. Что с того? Ну, согрешила! Я же не первая. Моя мать грешила до меня; твоя — тоже, пока за твоего папашу не вышла. За кем это у нас греха не водится? А я потому с Виктором, что он меня сонную в сарае взял, это уж не сомневайся. Потом, конечно, я и не спросонья с ним баловалась. Не живи он в работниках, я бы за него обязательно вышла Хуже я после него стала, что ли?

Парень бесхитростно признался:

— По мне ты всякая хороша — что с дитем, что без. Только вот отец уперся. Ну да я как-нибудь с ним слажу. Она повторила:

— Иди прямо к кюре.

— Иду.

И он зашагал дальше тяжелой крестьянской походкой, а девушка, подбоченясь, вернулась сажать рапс.

Парень, уходивший по дороге, Сезер Ульбрек, сын старого и глухого Амабля Ульбрека, в самом деле хотел, наперекор отцу, жениться на Селесте Левек, прижившей ребенка с Виктором Лекоком, простым батраком на ферме ее родителей, откуда его после этого выгнали.

Впрочем, каст в деревне нет, и если батрак прижимист, он со временем сам обзаводится фермой и становится ровней бывшему хозяину.

Сезер шел, сунув кнут под мышку, с трудом ступая в тяжелых от налипшей земли сабо и обмозговывая все то же дело. Да, он хочет жениться на Селесте Левек, даром что у ней ребенок: она именно та, кто ему нужен. Почему — этого он не знает, но он чувствует это, уверен в этом. Ему достаточно взглянуть на нее, чтобы в этом убедиться: при ней у него на душе становится как-то чудно, все в нем переворачивается, он до глупости добреет. Малыша — и того ему целовать приятно: хоть от Виктора, а все-таки ее сын.

И Сезер без всякой злости поглядывал на далекий силуэт человека, шедшего за плугом у края горизонта.

Но папаша Амабль не соглашался на брак. Он противился с яростным, как у всех глухих, упрямством.

Напрасно Сезер кричал ему в то ухо, которое еще воспринимало отдельные звуки:

— Мы вас, отец, хорошо обхаживать будем. Говорю вам: она девушка славная, работящая, бережливая. Тот гнул свое:

— Не бывать этому, пока я жив.

Уломать старика не удавалось: его упорство было ничем не сломить. У Сезера осталась одна надежда. Папаша Амабль побаивался кюре из страха перед близкой — он это чувствовал — смертью. Бог, черт, ад и чистилище его не пугали — он просто не представлял себе, что это такое, но он опасался священника, с которым у него связывалась мысль о похоронах, как иные опасаются врача из страха перед болезнью. Селеста знала за ним эту слабость и вот уже неделю подбивала Сезера сходить к кюре. Сезер колебался: он сам недолюбливал людей в черных сутанах, представляя их себе не иначе, как с протянутой рукой — то на церковь им подай, то за благословенный хлеб плати.

Наконец он решился и пошел к священнику домой, прикидывая, как половчее изложить свою просьбу.

Аббат Раффен, юркий, худой, вечно небритый человечек, грел ноги у кухонного очага в ожидании ужина.

Заметив вошедшего, он ограничился тем, что повернул голову и спросил:

— Ну, Сезер, с чем пожаловал?

— Мне бы поговорить с вами, господин кюре.

Оробевший крестьянин топтался на месте — в одной руке фуражка, в другой кнут.

— Что ж, говори.

Сезер взглянул на старую служанку; шаркая нога» ми, она накрывала хозяину на краю стола, поближе к окну Потом пробормотал:

— Мне бы вроде как на духу. Аббат Раффен присмотрелся к парню повнимательней, заметил, что вид у него растерянный, лицо сконфуженное, глаза бегают, и распорядился:

— Мария! Выйди-ка на минутку — нам с Севером потолковать надо.

Старуха окинула крестьянина сердитым взглядом и с ворчанием удалилась.

Священник продолжал:

— А теперь выкладывай, что там у тебя. Парень помялся еще, разглядывая свои сабо и вертя в руках фуражку; затем собрался с духом и выпалил:

— Вот, значит, что. Я на Селесте Левек жениться хочу.

— Ну и женись, сын мой. За чем дело стало?

— Отец не согласен.

— Твой?

— Да.

— Что же он говорит?

— Говорит, у нее дите.

— Не с ней первой это случилось со времен праматери нашей Евы.

— Да ведь дите-то от Виктора, Виктора Лекока, что в работниках у Антима Луазеля живет.

— Вот оно что!.. Значит, отец не согласен?

— Не.

— Ни в какую?

— Не. Уперся, извините на слове, что твой осел.

— А как ты его уговаривал?

— Я ему говорил: девушка, мол, славная, работящая, бережливая.

— А он не соглашается? Значит, хочешь, чтобы я к нему сходил?

— Вот, вот, сделайте милость.

— И что же мне сказать твоему отцу?

— Да то же самое, что на проповеди говорите, чтобы мы деньги давали.

В представлении крестьянина церковь стремилась лишь к одному — заставить людей развязать кошельки и пересыпать их содержимое в небесный сундук. Это был своего рода гигантский торговый дом с хитрыми, разбитными, пронырливыми приказчиками-кюре, обделывавшими делишки господа бога за счет мужика.

Он, конечно, знал, что священники помогают, и даже очень, беднякам, недужным, умирающим, помогают напутствием, утешением, советом, сочувствием, но все это не даром, а в обмен на беленькие монетки, на доброе блестящее серебро, которым, сообразно доходам и тороватости грешника, платят за таинства и мессы, наставления и покровительство, отпущение грехов и снисходительность к ним.

Аббат Раффен прекрасно понимал свою паству и не сердился на нее; поэтому он лишь рассмеялся:

— Так и быть, шепну словечко твоему отцу, а ты, сын мой, ходи на проповеди. Ульбрек поднял руку:

— Слово бедняка, буду ходить, только дело уладьте.

— Когда, по-твоему, мне навестить твоего отца?

— Да чем скорей, тем лучше. Хоть нынче, если можете.

— Тогда через полчаса: поужинаю и приду.